Сергей Цебаковский
Можно иметь личные пристрастия, находиться под обаянием того или иного нового имени, но когда речь заходит о современном латышском рассказе, первым, кто всплывает в памяти,— Эвалд Вилкс. Хотя бы уже потому, что в течение тридцати лет своего писательства он хранит преданность этому жанру. Вилкс никогда не брался за романы, пьесы. И сегодня, когда сами литераторы, случается, отпевают — печатно и устно — рассказ как жанр или стремятся умалить его значение, Эвалд Вилкс, всем своим творчеством присягнувший на верность рассказу, становится особенно интересным и читателям и критикам.
Вилкс уверен, что рассказ был всегда, что он просто не может не быть.
«В седой древности к горевшему перед пещерой огню подбежал охотник и взахлеб стал рассказывать соплеменникам о том,, как он, спасаясь от медведя, попал в лапы к волку и как затем свалил мамонта. Это и было первым рассказом в истории человечества,— с улыбкой объяснял интервьюеру Эвалд Вилкс в канун своего недавнего пятидесятилетия.— С тех пор минуло столько лет, что их не сосчитать, однако рассказ в основе остался тем же. Мир вокруг нас полон рассказов. Человек рассказывает анекдот или какой-то забавный случай, происшедший с ним во время отпуска,— все это рассказы, только, может, неосознанные, сырые, неотшлифованные. У рассказа богатейшие традиции, своими корнями они уходят в глубины народного творчества...»
Конечно, у малого жанра есть свои трудности, Тот, кто сегодня пишет рассказы, не может не чувствовать огромного сопротивления современного материала. И все-таки рассказ был и останется самым оперативным, самым действенным прозаическим жанром. Вот во что верит Эвалд Вилкс и что отстаивает всем своим ворчеством.
Эвалд Вилкс родился в 1923 году, в Валке, небольшом городке на севере Латвии. Отец у него был плотник. Возможно, по стопам отца пошел бы и сын. Он учился в ремесленной школе, подрабатывал на жизнь на железной дороге. Но советская власть в Латвии переменила многие человеческие судьбы. В семнадцать лет Эвалд Вилкс вступает в комсомол, в восемнадцать переезжает в Ригу и здесь становится сотрудником газеты «Яунайс комунарс» («Молодой коммунар»). С первых же дней войны — он в рядах добровольческого истребительного батальона. В 1941 году был тяжело ранен под Таллином. Затем госпитали и демобилизация. Первые очерки и корреспонденции об увиденном и пережитом начали появляться в газете «Циня» тогда же — в 1941-м. А сразу после освобождения Латвии Вилкс возвратился в редакцию молодежной газеты.
В литературу Вилкс пришел через газету — путь довольно обычный для литератора. Но всегда интересно первое побуждение, заставляющее журналиста обратиться к писательству. Вот как рассказал об этом сам Вилкс в уже упомянутом интервью:
«Однажды ко мне пришла пожилая женщина и спросила: «Где мой сын? Мне сказали, вы были вместе». А что я мог ответить? В последний раз ее сына, Роберта Сканстыня, видел в Эстонии, когда он в одно из затиший между боями, сидя на пеньке, собирал комсомольские взносы. Позже и другие обращались ко мне с тем же вопросом: «Где мой сын? Где моя дочь?» Они погибли, а я жив. И я почувствовал в себе внутреннюю потребность рассказать о том, как они по своей доброй воле ущли на самую страшную из всех войн в истории человечества. Такая же внутренняя потребность руководила мною и в последующие годы».
Хемингуэй где-то обронил фразу, что война и журналистика для писателя хороши и полезны лишь на первых порах, в небольших дозах. Вилкс эти дозы явно превысил — даже в самые светлые свои дни он не расставался с газетой. Впрочем, Хемингуэй, сам опытный газетчик, знал, что говорит. И если мы повнимательней присмотримся к творчеству раннего Вилкса, то убедимся, что «злоба дня» (особенно в первой его книге «Люди одной правды») нередко затмевала художественное видение. Но газета ли в том виновата? Думается, что писатель еще не нашел свою тему, еще не успело отстояться пережитое, и оно выливалось из-под пера с фотографической точностью — в виде очерка. Но и среди ранних вещей найдутся такие, которые не затерялись в общем потоке рассказов-однодневок.
Рассказ «Два неизвестных» написан более двух десятков лет назад, в нем, безусловно, были вольная или невольная заданность, прямая пропаганда идей всеобуча, этакая «ангажированность» писателя, и тем не менее все это оттеснили на второй план очарование тихого осеннего вечера и написанные с добродушным юмором образы двух братьев-лоботрясов. В «Двух неизвестных» мы найдем уже многие черты, присущие зрелому Вилксу. А зрелый Вилкс начинается со сборника «В дни осенние» (1955).
Если бы понадобилось одной-единственной фразой определить Вилкса-рассказчика, я бы не побоялся выбрать такую: певец родной природы и человека-труженика. Это слишком общее, но бесспорное определение. В самом деле, герои Вилкса, уж во всяком случае, его любимые герои — труженики города или деревни, чаще деревни.
Итак, деревенская проза по преимуществу.
Однако слово «труженик», применительно к героям Вилкса, требует уточнения. И в дальнем леспромхозе или колхозе Вилкс, как правило, облюбует себе героя на нижней ступеньке «лестницы чинов». Директор леспромхоза или председатель колхоза, даже бригадир собственной персоной, появляются редко, дабы не смущать своим присутствием скромных тружеников. Так и кажется, что в наш век благозвучных профессий Вилкс склонен выбирать лишь самые исконные, из основного, так сказать, профессионального фонда. Уж ладно — социолог, физик, кибернетик... Ну, хотя бы ин-женер, механизатор! Так нет же — конюх, грузчик, печник, плотник, разнорабочий, полевод, сучкоруб... И еще шоферы. Шоферов у Вилкса много.
Нередко приходится слышать мнение, будто выбор в ге-рои «маленьких людей» мешает писателю выразить всю пол-ноту и богатство идей, удержаться на уровне интеллектуаль-ного века. Не пытаясь опровергать это довольно-таки спор-ное мнение, хотелось бы, однако, отметить, что очарование Вилксовых рассказов не в бьющей в глаза интеллектуальности, не в нарочитом стремлении осовременить тему, а в их уравновешенности, подчеркнутой реалистической простоте.
То, что любимые герои Вилкса ни при каких обстоятельствах не говорят красиво, не произносят напыщенных, неискренних фраз, это особого доказательства не требует. Но что они все-таки говорят, во что верят, чем живы? И главное — чем интересны широкому кругу читателей? Если бы мы задались целью проследить за развитием мироощущения, сознательности, скажем больше — гражданственности героев Вилкса,— мы бы увидели впечатляющую картину.
«Последняя покупка» — один из ранних рассказов Вилкса о старике конюхе Дамбране и его любимой лошади, которую председатель колхоза собирается пустить в расход. Накладно стало держать лошадей, толку от них чуть, а заботы большие, рассуждает председатель. Возможно, это понимает и старый конюх. Да как отдать на убой свою лошадь, с которой столько полей перепахано! А новый день предъявляет свои жесткие требования. Может, они и справедливы, только Дамбрану трудно во всем разобраться, подыскать нужные слова. Впрочем, не только Дамбрану, автору — тоже. И уж как-то само собой получается, что мы всецело на стороне Дамбрана с его обреченным конягой, что мы осуждаем «рачительного» председателя, пекущегося о благе колхоза.
И Лабренцис в «Обиде» еще не находит нужных слов, не умеет постоять за себя, защитить свое дело. Лишь в конце рассказа, глубоко уязвленный начальником, он задается гневным вопросом: за что же его обидели? Ведь он добивался правды, поступал честно, по закону. Лабренцис на наших глазах как бы расправляет плечи, и внешне и внутренне. Мы чувствуем пробуждение личности.
Иными мы видим грузчиков в рассказе «Зеленое древо». Эти люди затерянного среди лесов пристанционного поселка хотя и не лишены каждый по-своему предрассудков, но преисполнены чувства собственного достоинства. Духовная перемена коснулась не только молодого Ливикиса, выросшего и воспитанного в советское время. Старики здесь тоже с прямыми характерами и рабочей гордостью.
И наконец, следующая ступень гражданственности, выраженная в максиме: «Я за все в ответе». Человек отвечает за все, что происходит в мире. Человек не смеет остаться в стороне, если у него перед глазами совершается подлость, неправда, пусть даже его лично не затрагивающие. Нет нужды ссылаться на какой-то определенный рассказ, отметим только, что впервые эта мысль у Вилкса прозвучала в «Двенадцати километрах» (1962). Авторство крылатой фразы закрепилось за ним. И когда кто-то ее оспаривает, мы знаем, что спор идет с Вилксом, даже если адресат не назван. «Я за все в ответе?» — вопрошает герой латышского прозаика Алберта Бэла в романе «Клетка».— «Чепуха! Прежде сумей ответить сам за себя». Но и годы спустя Вилкс стоит на своем: «Я за все в ответе». Формула эта отныне как бы выносится за скобки всех морально-этических, гражданских проблем, к которым обращается Вилкс в своем творчестве. По этой формуле он теперь судит и оценивает своих героев — будь то говорун и пустоцвет Рийкурис в «Незнакомке», или безрассудно-героический Стабулнек («Упрямый»), или человек без имени, мучимый неоплаченным долгом человеческой доброты, в рассказе «Должник».
Героев Вилкса не спутаешь — у каждого свой голос, свой жест, свой внутренний мир. Вилкс умеет лепить портреты. Развернутого портрета с набором возрастных, физиономических и прочих примет в его рассказах не встретишь. Портрет очерчивается пунктиром, создается исподволь, проясняется вместе с характером героя, дополняется словом и делом. Для Вилкса не так уж важен портретный лейтмотив (классические примеры портретной характеристики — черные, как мокрая смородина, чуть косящие глаза Катюши Масловой или короткая верхняя губка маленькой княгини Болконской у Толстого). Прежде всего Вилкс стремится дать почувствовать своего героя как тип, а уж потом накладывает на него «отпечатки обстоятельств», проявляет как личность.
Любимые герои Вилкса как бы соединены невидимой касательной, которая проходит и через сердце автора. И потому, несмотря на их внешнюю несхожесть, разноликость, внутреннее родство устанавливается быстро и безошибочно. Оно, это родство, может выражаться набором определенных душёвных качеств, хотя и примелькавшихся в литературе, но не утративших жизненной ценности,— порядочностью, честностью, чуткостью, добротой. Причем эти качества проявляются не в показном и не в рыцарском обличье.
Точно так же и отрицательных героев роднит нечто общее, но, в отличие от положительных, родство их больше внешнее, портретное. Набор же моральных характеристик более скуден, прямолинеен.
«Лапайнис громоздился перед ним, словно бугор, заняв собою чуть ли не половину кухни» («Пять минут»).
«Это была женщина преогромных размеров, с трудом носившая расплывшиеся телеса — ими целиком было заполнено кресло-качалка, точно квашня с опарой» («Велосипед»).
Каждый из рассказов в своей обособленной жизни, пожалуй, не выдаст нарочитости подобной детали: большая масса — злой характер. Но при многократном повторении (а примеры можно было бы умножить) деталь не срабатывает, становится навязчивой.
Отрицательные герои у Вилкса бывают передержаны и в другом отношении. У юристов и медиков как будто есть такое понятие: неадекватность реакции. Им обозначается состояние, когда человек не совсем нормально проявляет свое отношение к внешним раздражителям. Так вот, неадекватностью реакции нередко страдают Вилксовы отрицательные герои. Тот же Лапайнис, бригадир сплавщиков, такой во всем трезвый, рассудительный, уж очень глупеет и умиляется, слушая слащавые, сусальные стишки, и невдомек Лапайнису, что стишками этими дразнят его, что над ним всем миром потешаются. Но мы-то не можем не отметить, что тем самым образ как бы шаржируется.
Все это здесь говорится с целью отметить еще одну особенность Вилксова письма: положительные герои удаются ему больше. А ведь сколько раз мы корим авторов читаемых нами книг за обратное: отрицательные герои ярки и убедительны, а положительные — бледны и худосочны, рассудочны.
Действие почти всех рассказов Вилкса протекает на природе, под открытым небом, среди лугов и перелесков. И если даже герои окажутся горожанами, Вилкс постарается отправить их за город — на уборку урожая, на прогулку, в отпуск. В таких случаях стосковавшиеся по природе люди особенно эмоциональны. А это именно то, что нужно автору, потому что он тяготеет к взволнованной, лирической прозе.
Из времен года Вилкс любит осень и лето. Для них он каждый раз находит все новые краски. Тогда пейзаж, вернее то, что называется «хорошей погодой», становится своеобразным ферментом — под воздействием его люди совершают поступки, которые в другое время, пожалуй бы, не совершили. Когда же речь заходит о зиме, весне, автор может ограничиться непритязательной констатацией сезона, перечислением фенологических примет. Снег, вьюга, сырость, голая земля, половодье... И все это скороговоркой, для оживления рассказа, для правдоподобия.
Другое дело прибалтийское лето с душистыми ветрами, искрометными дождями, радугами и туманами, из которых возникают тонконогие красавицы косули, лето с соловьины ми ночами, слепящими полднями, когда на токах жаркого воздуха недвижно парят ястребы, когда воздух настоян на запасах созревающих хлебов. Пейзаж перестает быть фоном, он западает в душу героев, читателей, автора. Меняется ритм повествования, слова идут совсем простые, некнижные, а то вдруг от избытка чувств автор впадает в высокий «штиль», посмеиваясь над самим собой.
При взгляде на творчество писателя в целом мы отчет ливо увидим — словно годичные кольца на стволе — все воз растающий уровень профессионального мастерства. Проме жутки между такими годичными (не в прямом, разумеется, смысле годичными) отметками могут быть заполнены рассказами различного свойства и качества, но все они как бы держат равнение на некий эталон того периода. Узнаешь знакомый почерк, интонацию, но порой не можешь отделаться от мысли, что это все уже было. Но вот Вилкс на какое-то время замолкает. Хорошая примета. Писатель недоволен собой, пишет что-то новое и пишет по-новому.
Таким новым рубежом был в свое время для Вилкса «Первый вальс». Здесь мы найдем немало достоинств, которые, если продолжить сравнение о годичных кольцах, были и в более ранних кругах. Великолепно выписана фронтовая ночь. Почти физически мы чувствуем предельную измотанность ополченцев. Затаив дыхание следим за борением со сном главного героя — Артура Леи, мальчишки из школьного двора, шагнувшего прямо в войну и вот уже полтора месяца не выпускающего из рук винтовки. И этой ночью нельзя ему спать. Командир взвода Крастынь просит его постоять в карауле, пока он подыщет ячейку для пулемета. И просительный тон командира («Продержись еще, скажем, часок, ладно?»), понимающего, что запас прочности в его юных бойцах давно иссяк, говорит нам куда больше о трудностях отступления, чем сполохи пожаров, трупы, канонада.
А вот санитарка Сподра, желая разогнать сон Артура и свои собственные страхи, занимает его разговорами. «После войны мы станцуем с тобой первый вальс»,— утешает она и себя и Артура.
Когда возвращается Крастынь, все спят, все до последнего человека. И Крастынь,— он сейчас не командир, скорее добрый дядька этих измотанных юнцов,— стоит на карауле над сваленным усталостью взводом. В грустный предрассвет-ный час Крастыню вспомнилось, как когда-то давно, еще в гражданскую, молодая санитарка, спасшая ему жизнь, говорила: «Обещай, что после войны первый вальс мы будем танцевать с тобой. И уж эта война, конечно, будет последней, не может быть, чтобы люди опять допустили такие ужасы...»
Прием найден. Одна и та же мысль пришла к нам из разных временных и пространственных точек. Получился как бы стереофонический эффект звучания. Рассказ обрел глубину, многомерность, даже какую-то пронзительность. Тема украденного первого вальса, украденной юности, поруганной мирной жизни, замкнувшись в цепи поколений, яркой вспышкой озарила мысль автора: люди, испытавшие мерзости войны, отказываются верить, что когда-либо такое может повториться. Уж эта последняя война — война войне! Но вот тогда Крастынь был молодым, теперь он, старик, наблюдает, как в окопах спят сломленные усталостью ребята, многим из которых не суждено станцевать свой первый вальс. И все равно, по мысли Крастыня и Вилкса, они непобедимы, потому что нельзя победить идею, веру людей, которые сами себя мобилизовали и, никем не понуждаемые, в первые дни войны явились к горкому партии, чтобы получить оружие...
Рассказ был несомненной удачей, но удачей, в большей мере записанной в актив только самого писателя. Бывает, однако, что вместе с очередным творческим взлетом Вилкса и вся латышская литература выходит на новый рубеж. И тут к месту поговорить о рассказе «В полночь».
Поначалу нас может смутить подзаголовок — рассказ с привидениями — столь необычный для Вилкса-реалиста, и реалиста, если допустимо выразиться, воинствующего. Но вскоре мы убедимся, что сны у Вилкса логичнее иной реальности, а привидения суть люди из плоти и крови. Взрывчатая сила рассказа не в его необычайной форме, не в самой, в об-щем-то, жуткой истории (хуторянин укрывает у себя на лето еврейского мальчика, пастушонка, а осенью, по окончании выпаса, сдает с рук на руки фашистским палачам). И правильно замечает Вэстуре, одно из привидений: «Таких историй миллион, среди них можно было бы подобрать и позанятнее». Нет, новизна рассказа в другом, в образах двух хозяев — бедняка хуторянина Оскара Круклиса и богатого соседа Спалиса.
Еще сравнительно недавно старорежимные взаимоотно-шения хозяина и батрака, богача и бедняка в латышской литературе трактовались как своего рода иконописные сюжеты в том смысле, что избранную тему можно было повернуть и так и сяк, но соблюдая определенные каноны. Отступления могли вызвать нарекания: надуманно, нетипично, далеко от жизни. Да и в нареканиях ли только дело? Каноны всегда довлеют, кажется, что с ними проще. А их было множество. Вот один из самых расхожих (с небольшим заострением).
Бедняк хуторянин (батрак). Он человечен, добр, справедлив, но вечно в нужде, вечно в трудах. Остро чувствует свою принадлежность к классу обездоленных. Его мечта — равенство и коллективный труд.
Богач, толстосум. Он скаред, ханжа, рвач, кровопийца, только и думает, как бы еще кого объегорить. Он может быть умным или глупым, но всегда жесток, бессердечен.
А богач Спалис у Вилкса как будто бы и добр, и великодушен, задарма дает Круклису жнейку со Своими конями-великанами, да еще приговаривает: «Сосед, не стесняйся, что нужно — проси, никогда не откажу». Доброта его при бли-жайшем рассмотрении оказывается гибкостью, приспособлен-чеством. При старом режиме Спалис был волостным судьей, при оккупантах — волостным старостой, и к советской власти собирается приспособиться. Спалис умен, прозорлив, он понимает, что колхозов и обобществления земли не миновать, что крупное хозяйство всегда выгодней мелкого. Недаром он проштудировал «Краткий курс ВКП(б)». В то же время Крук-лис, этот бедняк, гольтепа, не мыслит себе жизни без своего жалкого надела, без воловьего труда, полуголодного существования. И ради чего? Ради сомнительной чести называться хозяином. И ограничен он, бессердечен не по врожденной склонности, а в силу частнособственнической психологии, которая убила в Круклисе человека. То, ради чего он жил, что ставил превыше всего,— земля стала его проклятьем. Он и проклинает «землю», загубившую его жизнь. Запоздалые проблески понимания, запоздалое раскаяние уже ничего не могут изменить.
В этом рассказе Вилкс поломал не только чужие, но и свои собственные каноны. Ведь Лапайнис и его батрак, в рассказе «Пять минут» очень напоминают описанную выше каноническую пару. Художник превозмог схему, показав многообразие жизненных ситуаций и человеческих характеров.
Уже говорилось, что Вилкс по преимуществу «писатель-деревенщик». Много им написано о деревне — от лирических зарисовок до проблемных рассказов, отразивших различные этапы развития латышской деревни. И вот мы становимся свидетелями, как Вилкс ищет форму и цвет, чтобы передать перемены, происшедшие в латышской деревне последнего десятилетия.
Надо помнить, что проблемы латышской деревни несколько отличны от проблем, скажем, русской деревни, особенно северных районов. Об этом достаточно писали наши социологи. Латышские колхозы, как правило, богатые хозяйства с обилием техники, достаточным количеством рабочей силы, с благоустроенным бытом, прекрасными дорогами. И стать полноправным членом иного колхоза бывает разве что немного легче, чем пройти по конкурсу на замещение вакантной должности в научно-исследовательском институте. И доходам колхозников могут вполне позавидовать люди с учеными степенями. «Я зарабатываю побольше иного министра»,— говорит механизатор Вилис Сатынь («Отрезанный ломоть»), и это не просто слова.
Перечитывая последние рассказы Вилкса, мы видим, как он ищет подходы к этой новой деревне, ее людям. Но материал сопротивляется. И появляется растянутость, рассудочность («Дуреха»). Или рассказ сбивается на анекдотический случай («Шальная ночь в огуречную пору»). Но уже сейчас можно предсказать, даже вычислить, что именно такой рассказ у Вилкса появится, потому что фундамент для него заложен, стены возведены, остается подождать, когда будут убраны строительные леса.
Но это уже завтрашний день.
С середины 60-х годов латышский рассказ переживает пору своего подъема. Дань малому жанру отдали такие признанные прозаики, как Зигмунд Скуинь, МиервалДис Бирзе, Регина Эзере. К рассказам и прозе нередко обращались и поэты. Заслуженным успехом пользуются сборники рассказов поэта Хария Галиньша, очень интересна и своеобразна проза другого поэта — Иманта Зиедониса. С коротким, динамичным рассказом вошли в литературу Алберт Бэл, Андрис Якубан, Айвар Калве. Но дело не только в количестве. В рассказ пришли новые темы, ритмы, пришла молодость с бойкими диалогами, с неожиданными поворотами, с остранени-ем, с экзотикой.
Однако голос Эвалда Вилкса не затерялся. С неослабным вниманием его слушают все, и прежде всего те, кому в pac сказе дороги простота и задушевность.
Перевод с латышского Сергея Цебаковского
Художник Анатолий Белюкин
По книге: Эвалд Вилкс. Первый вальс. Рассказы. М., 1974.
Внимание! При использовании материалов сайта, активная гиперссылка на сайт Советика.ру обязательна! При использовании материалов сайта в печатных СМИ, на ТВ, Радио - упоминание сайта обязательно! Так же обязательно, при использовании материалов сайта указывать авторов материалов, художников, фотографов и т.д. Желательно, при использовании материалов сайта уведомлять авторов сайта!
in ENGLISH
пластинки
видео
